Алексей Доронин - Сорок дней спустя [litres]
Когда миновал еще час, Данилов решил, что «быстро» может затянуться на день, учитывая расстояние до парка. Он встал, подошел к люку, приподнял его и с тоскливой жадностью посветил вниз. Там было глубже, чем он думал. Ступеньки казались мокрыми и скользкими. Где-то на глубине трех метров лаз заканчивался глухой крышкой. То ли металлической, то ли обитой железом.
Если верно второе, то, вероятно, он сможет разбить ее топором.
Настолько ли он пал, чтоб обокрасть человека, который первым за много дней помог ему? Кто знает. Но, спускаясь в эту кротовую нору, он, не до конца оклемавшийся после болезни, мог сорваться. Так что не стоит.
Да и хотя бы день на восстановление сил ему еще нужен.
Утром вернулся хозяин, неся на плечах двадцатикилограммовый мешок соли. Остаток дня он рубил, варил и вымачивал в тазу жесткую собачатину, занимая Сашу рассказами о том, как охотиться на бывших друзей человека и самому не стать их добычей.
Хороший шмат этого продукта из предыдущего посола Александр получил в дорогу, поделившись со стариком в качестве ответного жеста ненужными ему сигаретами. Он чувствовал, что этот ненормальный, но хороший человек доживает свои последние дни. И что-то подсказывало ему: впредь он будет встречать людей совсем другого типа.
Глава 2. Город, которого нет
День сорок четвертый
После теплой избы выходить даже на «слабый» двадцатиградусный мороз было неприятно.
– Ну, даст бог, еще свидимся, – махнул ему рукой дед и вернулся в дом.
Пересекая перепаханный взрывной волной огород, Саша надеялся, что следующий приступ не нападет на него под открытым небом.
Спустя пять минут, уже шаркая лыжами по снежку с вкраплениями шлака, он вдруг оглянулся назад, в клубящуюся пустоту. Ему вдруг показалось, встреча с дядей Васей – это бред, и если он вернется, то не найдет ничего, кроме горстки костей в заваленном подполе. Может, и нет никакого подземелья. Просто его воображение на грани сна и яви развило из старого телесюжета про местного Кулибина целый спектакль. В последнее время он уже ничему не удивлялся.
Данилов посветил назад – но дом уже пропал за отрогом горы.
И вот он опять идет через страну мертвых, по краю родному, чувствуя справа дыхание бездны, раскинувшейся в паре километров от него. Скорей бы оказаться подальше.
Ветер приносил пушистый снежок. Белый или черный – в темноте было не разобрать, но иногда, проводя рукой по лицу, Александр понимал, что это сажа.
Он шел, бормоча под нос в такт шагам:
Я за демонами следом,
Тем путем, что им лишь ведом,
Где, воссев на черный трон,
Идол Ночь вершит закон,
В край родной прибрел бесцельно
С этой Фулы запредельной.
Раньше тут был лесок. Теперь из-за поваленных деревьев под снегом он мог переломать лыжи. Земля была овражистой, но эти овраги были естественного происхождения и хорошо заметны. Лучше так, чем приближаться к Провалу. Старик рассказывал, что по его периметру полно маленьких ям от пяти до двадцати метров глубиной, отвесных как колодцы.
Он шел, держась гор и стараясь двигаться на северо-восток. Отдавая себе отчет, что спросил у Василия Ивановича про уцелевших в городе не для того, чтоб найти их. Шестое чувство подсказывало ему, что никого из тех, кого он знал, среди выживших нет – все обитали в этом районе, где разверзлась земля. И все же он хотел убедиться…
Инферно. Александр все чаще думал, что именно здесь вышли на свободу силы, не оставившие миру последнего шанса. Сотни миллионов тонн пепла, выброшенных в стратосферу вместе с грибовидными облаками пыли.
Кое-где продолжали тлеть подземные пожары – он видел свободные от снега проталины, некоторые площадью с футбольное поле. Иногда его путь преграждали расселины, из которых вместе с дымом поднимались потоки теплого воздуха.
Возможно, здесь все началось и здесь по законам физиологии человека должно было закончиться – для него. Но, поди ж ты, не кончалось. Странное существо человек.
Он знал, что, придя сюда, увидит эту картину. На что он надеялся? Что Бог пощадит один отдельно взятый город и спасет его от очищающих пламени и льда? Нет. Саша был реалистом: там, где другие пытались разглядеть свет в конце тоннеля, он видел несущийся навстречу поезд. Может быть, он прибрел сюда, чтобы в последний раз увидеть дом и умереть на родной земле, где давно не был? Чуть теплее, но все еще слишком холодно.
Хотя вначале им руководила именно эта мысль. Но потом, глядя на то, как люди, которых пощадила огненная смерть, теряют остатки человеческого, он понял, что не хочет больше ничего видеть. Лучше умереть где-нибудь на железнодорожном полустанке «235-й километр», прислонившись к железнодорожному столбу и до последнего момента вспоминая свой город таким, каким он был во время последнего приезда: грязным, серым, но живым. Похоронить прошлое в закрытом гробу, сохранив в памяти его прижизненный образ.
Но он не мог остановиться. Ноги сами несли его домой сквозь мрак и холод. Так продолжалось сорок дней. Каждый раз, отходя ко сну, он закрашивал черным фломастером один квадратик в карманном календаре.
Снег падал, становилось все холоднее. Живые на его пути попадались реже, чем мертвые. Все, как и он сам, находились в шаге от смерти, но все равно были опасны. Иногда за целые дни пути ему вообще никто не встречался, и Александру начинало казаться, что он последний живой человек на планете. И ничего не имел против… Потом он, конечно, понимал, что ошибается, но не сильно: тех, кого он встречал, едва ли можно было назвать людьми. Несколько раз он натыкался на людей, рыщущих в поисках пищи, таких же неприкаянных… И каждый раз, слыша голоса, прятался и затихал, зная, что людьми движет сейчас не жажда общения, а голод. Голод, который погубил душ больше, чем ядерные удары и проникающая радиация. Пол Верхувен был не прав. Основной инстинкт – не половой, а пищевой. Он первичен. Он заставляет убивать и пожирать, чтобы выжить.
В лучшем случае у него отберут еду, а в худшем – едой станет он сам. Ему уже попадались в домах, в квартирах и в подъездах обглоданные кости. Некоторые были раздроблены, но не взрывом. Взрыв не дробит кости так, чтоб можно было извлечь костный мозг. Саша понимал, что теперь цена человеческой жизни – богатое протеином мясо. И не хотел быть съеденным. Но еще больше не хотел дожить до того момента, когда сам встанет перед таким выбором. А ведь голод может владеть сознанием не хуже беса.
Сорок дней… Подумать только, меньше чем полтора месяца назад все было в порядке. Светило солнце, чирикали глупые птички, а люди (чтобы им всем провалиться) занимались своими обычными делами: ели, пили, спали, размножались, иногда любили, но чаще ненавидели; иногда жили дружно, но чаще ссорились и унижали друг друга; иногда помогали ближним, но чаще втаптывали их в грязь. Воровали, прелюбодействовали, убивали, чревоугодничали и топили разум в вине.
А потом в один прекрасный августовский день все закончилось. Может, для кого-то это и стало неожиданностью, но не для Александра. Он чувствовал, что рано или поздно человек разрушит все то, что создавал, как ребенок-дебил, сначала построивший песчаный замок, а потом растоптавший его от досады.
Сорок дней назад все было нормально. Позвольте, да было ли? Хватит одного выпуска новостей, чтоб понять: не было.
Он знал, что опоздал с самого начала, и не мог найти объяснения, для чего проделал этот путь. Много легче было умереть там, где он стал свидетелем Откровения. Без истерики, спокойно взвесить свои шансы и поступить как многие. Их тела, раскачивающиеся под потолком, не раз встречались ему в домах, где он находил ночлег.
Столько дней он шел в абсолютной темноте, почти ощупью, замерзал, страдал от голода, иногда проходя в день меньше десяти километров. Петлял, сбивался с пути, ходил по кругу, застревал в непролазном снегу, падал и снова вставал. Но шел, шел и шел. На восток, домой. Движимый непонятным чувством, он выносил все, что выпадало на его долю; стискивал зубы и делал новый шаг. А ведь мог прямо там, рядом с той проклятой шашлычной, приставить дуло к виску и с фейерверком мозгов покинуть эту юдоль безумия. Даже не будь у него оружия, оставалась масса возможностей. Самая простая, как пассивная эвтаназия – лечь в снег, расслабиться и заснуть, чтоб больше не видеть, во что превратился мир.
Сказать по правде, не так уж много он видел… В темноте-то… Но ужас запустения не становится от этого менее реальным. Он таился в тихом шорохе снега, в запахе гари, в ощущении смерти, которое было разлито в воздухе, как удушливый смрад.
Откуда-то из невообразимой дали всплыли чужие, но точные строки:
Встретит путник оробелый
Тень былого в ризе белой.
В саванах проходят мимо
Призрак друга, тень любимой.
Вздрогнут и проходят мимо
Все, кого, скорбя во мгле,
Он отдал небу и земле.
Но ни друзей, ни любимых у него не было. Он не боялся потеряться. Как может потеряться человек, которому нечего терять? У которого адрес не дом и не улица, а воронка в сто метров глубиной?
